Вячеслав Убогий:

«Мне нечего Вам сказать…»

- Правильно. То, что есть, не нужно уже потому, что оно есть, и, возможно, не интересно.
- Мне кажется, что тяга к тому или иному жанру (кино, или литература, или театр) носит, в общем, наркотический характер, и она не дискурсивна. Нельзя так просто решать, куда я пойду: в литературу или в политику. Это все-таки происходит бессознательно.
- Но вам не знакомо то чувство стыда, о котором я говорю?
- Знакомо. Если бы я был достаточно материально обеспеченным, я бы никогда не читал и не выступал перед публикой, потому что там я чувствую действительно глубокий стыд, потому что мне очень странно, что люди тиражируют то, что я делаю, и еще мне платят за это деньги, и еще они просят, чтобы я что-то рассказал об этом процессе. Вот это все вызывает чувство стыда, действительно.
- Мне тоже стыдно читать свои тексты. Мне кажется в первую очередь — это визуальная информация; я никогда не воспринимаю это вообще как звук, и потом мне кажется, прошли те времена каких-то пафосных чтений со сцены в стиле Вознесенского и т.д. А если бы у вас была реальная фактическая власть, вы стали бы каким-то образом навязывать свои тексты?
- Ради чего?
- Я просто спрашиваю. Я бы стала. Меня как раз интересует именно то, что может быть навязано. Почему я этим занялась, помимо желания власти?.. Я тоже не понимала, как устроен мир, и мне всегда казалось, что я деталь из другого конструктора, которая не входит в структуру реальности. Меня всегда ужасало, почему же я не понимаю других людей, но я вынуждена принимать их идеологию, их мировоззрение, их чувствование, их систему взглядов, почему я вынуждена принимать обилие миллионов, миллиардов людей, их взглядов, их разниц и т. д., но никто из них не в состоянии всерьез воспринять меня. То есть в принципе, может быть, это было какое-то детское желание мести, мне хотелось навязать именно свою идеологию, я не понимала, почему мне навязывают что-то извне, почему мне навязывают то, что мне абсолютно чуждо.
- Единственное, что меня смущало во всей этой ситуации, связанной с искусством, — недостаточность восприятия. Во-первых, недостаточная качественность текста: каким бы он ни был, он все равно не пределен или не запределен; и, во-вторых, недостаточная реакция, то есть все как-то вот так спокойненько, вяленько, «ну нравится...».
- Мне хотелось бы, чтобы при совмещении текста и читателя происходил какой-то взрыв. Иначе все это превращается в декорацию. И почему мне опять-таки стыдно? Мне стыдно за тот неистовый порыв, который мной руководил изначально. Его интенсивность абсолютно не соответствует результату, его интенсивность абсолютно не соответствует возможностям этой реальности.
- Понятно, но может быть, литература — не ваш любимый жанр вообще. У вас были мгновения, когда чьи-то произведения действовали на вас как шаровая молния?
- Ну, может быть, когда-то совсем в детстве. Я уже лет шесть ничего не читаю. В детстве я читала очень много: 1-2 толстые книги в день. В конце концов, я просто поняла, что нет смысла приобретать человеческий опыт, поскольку он мне никогда не пригодится. Усваивать человеческую информацию не имеет абсолютно никакого смысла: я не могу воспользоваться этой информацией. Может, я пытаюсь быть слишком практичной, может, эта практичность носит уже патологические черты. Но если я перестала это понимать на эмоциональном и чувственном уровне, то я хочу на рациональном уровне понять смысл того, что я делала раньше: ведь, видимо, раньше когда-то я была похожа на вас или на других людей, которые занимаются искусством.
- Видимо, когда-то мне это доставляло удовольствие, а сейчас мне просто сложно в это поверить. Но я думаю, дело не в том, что именно литература не является моей областью. Я думаю, что пристальное вглядывание в любую область человеческой реальности и какое-то участие в ней в результате всегда приводит к тому, что ты понимаешь, что эта область недостаточно эффективна. Может быть, у меня какие-то нереальные амбиции. Я думаю, что не может здесь быть никаких рецептов. Все, собственно, зависит от вашей психосоматики. Любой человек, который начинает писать, делает это вынужденно. Именно поэтому выбора быть не может: буду я писателем или нет? Вынужден, потому что ему чего-то не хватает — либо в себе, либо в окружающем мире. И это попытка компенсировать нехватку. Я думаю, что это у большинства писателей, если они только расчетливо не зарабатывают деньги. Если познакомиться с их биографией, то это все люди, сильно травмированные в детстве: либо рано потеряли родных, либо перенесли тяжелые болезни и потрясения. И меня это совершенно не смущает. Я всегда говорил, что писатели — это больные люди.
- Мне-то как раз не хочется быть существом, которое укладывается в подобного рода схемы. Может быть, поэтому я заставила себя прекратить всю эту деятельность. Мне бы все-таки хотелось, как это пафосно ни звучит, чтобы искусство несло некую идею, чистую идею, не испорченную какой-то физиологией, какими-то детскими проблемами, какими-то неврозами. Я стала бы писать, может быть, в том случае, если бы я, во-первых, была абсолютно здорова, во-вторых, если бы я имела возможность сделать текст действительно тоталитарным, чтобы вместо рекламы бегущей строкой шли мои тексты. Я бы запретила все телевизионные каналы, там бы беспрерывно вещали то, что мне кажется правильным. Но это большая иллюзия, потому что, если бы Вы были здоровым человеком, Вы бы занялись реальными делами, то есть тем, что существует. Но я бы заставила литературу быть реальной. Это было бы вполне рационально. Реальные вещи — они недостаточно внятные, они недостаточно убедительные и недостаточно тоталитарные. Если у меня есть навык писания, почему бы мне не использовать этот навык в каких-то своих целях?
- Я думаю, что в этой истории не может быть сослагательного наклонения. Меня постоянно смущает тот факт, что меня принимают за какого-то деятеля искусства. Я совершенно не отождествляю себя более со своими произведениями. И мне непонятно, когда люди всю жизнь занимаются одним и тем же: с 10-20 до 60-70 лет пишут, пишут и пишут. Для меня это просто дико.